Всесоюзный радиокомитет лихорадило. На партсобраниях произносились страстные речи о необходимости быть беспощадными к врагам советского строя. При встречах друг с другом коллеги опускали глаза. Прекратились дружеские посиделки за «рюмкой чая» после работы. Молча и нервно, без обычных шуток-побасенок, выходили курить, стараясь ничем - ни словом, ни жестом - не задеть сослуживца.
Опасались доносов.
В начале июня 1937-го Левитана вызвал Мальцев. Не в кабинет - к себе домой, в Ермолаевский переулок. Юрий шел на квартиру к руководителю Всесоюзного комитета по радиофикации и радиовещанию СССР с жутким чувством, что вот-вот должно случиться что-то неприятное, хуже того - гадкое, непоправимое. И боялся этого.
Никогда еще он не бывал у Мальцева дома. Константин Александрович к Левитану благоволил, однако относился без пиетета, обращался к молодому человеку на «ты», но без панибратства.
Мальцев сам открыл дверь, кивком головы отослал прислугу, провел в кабинет (какая у него библиотека, успел заметить Юрий, оглядываясь).
- Садись. Вот для чего, собственно, я тебя пригласил. Ознакомься.
Рука была знакома. Этот почерк Левитан видел неоднократно, готовя тексты к публикации. Редактор Пузанов в друзьях Левитана не ходил, но по долгу службы приходилось пересекаться на начальственном паркете. Кажется, пару раз выпивали в одной компании - и все.
Левитан читал докладную, написанную Пузановым на имя пред-радиокомитета и в партком, и глазам своим не верил. «Отличается крайней распущенностью нрава. Постоянно меняет женщин». «Манкирует своими служебными обязанностями. Часто уходит со службы, не дожидаясь конца рабочего дня (тут приводились конкретные случаи, снабженные выписками из журнала учета рабочего времени).
Это были еще цветочки. Дальше пошло вообще невообразимое. «На вечере по случаю дня рождения супруги тов. Коковкина (кто такой Коковкин? Да я и его-то не помню, какая супруга...), выпив чрезмерно, плохо отозвался о товарище Сталине, назвав его речь путаной, а дикцию - отвратительной (Боже упаси! Я - такое сказать о Сталине?!)». «В имени товарища Сталина нечетко произносит первую букву, получается Фталин, а не Сталин».
Левитан не знал, что сказать. Пауза явно затянулась. Он прекрасно понимал, что, окажись донос Пузанова в других, не Мальцева, руках, он не продержался бы в радиокомитете и дня.
- Ну, как тебе? - спросил Мальцев.
- Константин Александрович! Да что ж это такое? Да как вы могли поверить...
- Стоп, Юра, успокойся. Я за этим мерзавцем давно наблюдаю. Да у меня на него самого материала столько, что держись. Он, гад, окопался в Радиодоме, как жук навозный. Хоть караул кричи. Строчит и строчит. Думаешь, на тебя одного написал? Да он на каждого второго пишет!
- Что мне делать?
- Что делать, что делать. Осенью готовься, заявление в партию напишешь. А с этим... с этим гаденышем я сам разберусь.
Это была едва ли не последняя с глазу на глаз встреча диктора Левитана с председателем Всесоюзного радиокомитета. Константин Александрович Мальцев был арестован органами НВКД летом 1939 года. Виновным в контрреволюционной деятельности и участии в иностранной шпионско-диверсионной организации себя так и не признал. На суде молчал. Расстрелян 28 июля 1941 года. Захоронен на кладбище для «врагов народа» на Коммунарке, Подмосковье. Реабилитирован 7 марта 1956 г.
Репрессии продолжались. 1937-й, 1938-й, 1939 годы стали их пиком. «Врагов народа» продолжали выявлять и уничтожать вплоть до начала войны. Левитан продолжал извещать советских людей о справедливых приговорах врагам.
В закрытом письме ЦК ВКП(б), распространенном по всем парторганизациям страны и лично отредактированном Сталиным, говорилось о необходимости беспощадно уничтожать прокравшихся в стройные ряды ВКП(б) иностранных шпионов, троцкистов, зиновьевцев, демократических централистов, уклонистов, праволевацких уродов и прочих врагов народа. За годы Большого Террора их было уничтожено - миллионы.
Как и все советские люди, Левитан верил в Сталина. В руководящую, организующую и мобилизующую роль партии. В идеалы советского строя, тщательно рисуемые мощной сталинской пропагандистской машиной, маленьким винтиком которой он себя ощущал. И то, как эта машина перемалывала врагов народа, он видел каждый день, садясь к микрофону. Он имел к этому грандиозному молоху самое прямое отношение. Он стал не просто голосом партии и лично товарища Сталина. Но - функцией, в том числе и обличающей, карающей, вершащей справедливый суд над врагами. Партия и народ приговорили своих врагов к смерти. Приговор должен быть приведен в исполнение! И он, Левитан, зачитывая приговоры судов в отношении врагов партии и народа, вкладывал в свой голос еще больше металла. Нетерпимости. Свинцовой тяжести. Каждое слово звучало, как хлест пули в расстрельном подвале. Словно бы это он, Левитан, лично приводил приговор в исполнение. И тем самым выполнял свой долг.
От осознания этого почему-то становилось на душе беспокойно. Все чаще, просыпаясь в предрассветной тиши, ловил себя на мысли, что он — убийца. Что это именно он, Левитан, чеканя в микрофон тяжелые фразы приговора, на три счета переводит затвор чекистской трехлинейки. Что это он посылает пулю за пулей в покорные затылки признавшихся в чудовищных злодеяниях людей.
Он словно бы раздвоился. Один Левитан с воодушевлением читал «увеличительные» тексты о достижениях советского строя. Другой, зеркальный, темного стекла Левитан произносил решения «троек».
По ночам поселившиеся в нем доктор Джекил и мистер Хайд вели беседы. «Тебе страшно? Тебе стыдно? Что ты вообще испытываешь?» - спрашивала одна его ипостась у своей второй половины. В ответ слышался лишь хохот. От этого он едва не сходил с ума.
Свои чувства приходилось скрывать от коллег за семью печатями. Он все больше отдалялся от ближайших друзей по дикторскому ремеслу, стал нелюдим, замкнулся. Большинство коллег, кажется, испытывали те же чувства.
Главным чувством был страх. И не только страх за себя самого.
Левитан был очень дружен с одним из литературных сотрудников Всесоюзного радиокомитета Николаем Николаевичем Харьковым. Тихий, безупречного поведения, из служащих, Харьков привлекался к редактуре некоторых радийных текстов, которые Левитану предстояло читать. Хотя Николай Иванович был старше Юрия на 16 лет, их тандем удался, диктор и редактор были на «ты» и понимали друг друга с полуслова. Осенью 1937-го арестовали тестя Харькова, заведующего продуктовым складом в Жмеринке, английского шпиона. В новогоднюю ночь пришли за Харьковым — зять врага народа сам враг народа. Через полгода Николай Иванович был расстрелян.
Другой приятель Юрия, опытнейший диктор и редактор радио Алексей Николаевич Попов от многосуточного недосыпа допустил опечатку, а затем и оговорку в тексте. Что-то совсем несущественное, бытовое, не имеющее никакого политического окраса. Но «дело об оговорке» попало в партком, оттуда — на Лубянку. Забрали Попова прямо из аппаратной, из-за пульта, даже не дав окончить передачу. Он лишь успел сунуть Левитану в руки недочитанную тассовку и исчез за дверью.
«За старое» взяли милейшего человека, любимца комитетских женщин и девушек Матвея Ивановича Скобелева. Матвей Иванович служил в Радиодоме советником в отделе иновещания на Францию и Германию, прекрасно ориентировался в политике, знал все советские номенклатурные течения и мели. Его смешная седеющая эспаньолка а-ля Калинин была вечно в крошках от ржаного печенья, которое он покупал на углу в Елисеевском и щедро угощал молоденьких сотрудниц московского радио. В свои пятьдесят три Скобелев был холост, умен, при квартире, умел ухаживать и добиваться благосклонности слабого пола. Мало кто из рядовых сотрудников знал, что член РСДРП с девятьсот третьего года Матвей Иванович — буржуазного происхождения, меньшевик, был даже депутатом 4-й Государственной думы. Долгое время провел в эмиграции, добился советского гражданства. Естественно, взяли его как немецкого шпиона, пособника контрреволюции, замаскировавшегося зиновьевца. Умер в ПермьЛАГЕ.
В октябре 1937-го арестовали, а в марте следующего года расстреляли замначальника планово-финансового сектора Всесоюзного радиокомитета Михаила Яковлевича Линдберга - за участие в шпионской террористической организации. Вместе с ним погибла и его жена Ольга Ивановна - по тому же обвинению, по той же статье.
Многих работников Всесоюзного радиокомитета в 1937-1939 годах оклеветал венгерский коммунист и нештатный сотрудник советских органов госбезопасности Имре Надь (кличка Володя), впоследствии ставший руководителем Венгерской Народной Республики. От его доносов пострадали пятнадцать сотрудников отдела иновещания, все - немецкие, английские и японские шпионы.
Что касается доносчика Пузанова, то в том же 1937-м его внезапно повысили. Но на новом месте - в Главполитупре - он долго не задержался. Буквально через год сгинул под Воркутой.
В одном Пузанов все же оказался прав. Каждый раз, произнося в эфире имя Вождя народов, Левитан жутко боялся оговориться. Казалось бы, всего шесть букв: С-т-а-л-и-н, все, что тут особенного? Но именно той самой первой шипящей «С» Юрий боялся, как ядовитой змеи. Перед тем, как надо было еще раз произнести величайшее на свете имя, «С», будто самая настоящая гадина, изгибалась перед его глазами в виде латинской литеры «S». Тысячи раз мелькала у него перед глазами эта зловещая картинка. Он терял дар речи, вместо глухой «С» выходила неотчетливое, по-змеиному шипевшее «Сф-ф-талин». Доходило до того, что он перед дневным или ночным эфиром выбегал в коридор, чтобы еще и еще раз вслух проговорить имя Вождя твердо, без шипа. А вдруг кто увидит, услышит? Пересудов не оберешься: что это там Левитан такое бормочет про нашего Сталина? И если бы только пересудов...
В конце концов напасть удалось одолеть. Но чего это стоило?
После доноса Левитан стал опасаться даже ближайших соседей по «цеху». Соглядатай виделся буквально в каждом. На телефонные звонки отвечал настороженно, скупо, исключительно деловым тоном. Почти прекратил делать какие-либо заметки, ведь каждое написанное им слово теперь могло бы иметь несколько смыслов. Совершенно перестал править тексты, спускаемые «сверху», несмотря на то и дело встречающиеся там откровенные стилистические, орфографические и грамматические ошибки. Неточности в текстах старался исправить прямо в процессе чтения, что, конечно же, если не осложняло работу, то держало в постоянном напряжении.
За прошедшие два с лишним года Левитан лишь уполовинил подаренную Сталиным коробку карандашей.
В июне 1937-го у двадцатитрехлетнего молодого человека впервые в жизни схватило сердце. Приступ случился прямо в студии, после прочтения в эфир большой статьи из «Правды» с развенчанием маршала Тухачевского. Левитан видел маршала однажды - в 1935-м тот приходил в московский Дом радио и принимал участие в военно-патриотической передаче. Левитан вел эту передачу, а после был приглашен к Мальцеву в кабинет на чашку чая. Здесь был и Тухачевский. Мальцев представил маршалу молодого диктора. Тот протянул руку, сказал: «Левитан, да. Я думал, вы старше. Армия знает вас, Левитан. Я рад знакомству».
Теперь Тухачевский - враг народа. Сегодня утром завхоз снял его портрет со стены актового зала. Осталось выгоревшее светлое прямоугольное пятно — в ряду нескольких, снятых прежде. А через два часа, дочитав статью, Левитан ощутил, что не может встать со стула в аппаратной. Под ребрами слева вибрировало пространство, наполненное болью. Словно чужая рука проникла внутрь, сжав сердце, - холодная, беспощадная, рвущая изнутри. Глаза застили слезы, он тихо ахнул, щупая ладонью под пиджаком, пытаясь встать, неловко качнулся, задел микрофон. Тот, еще не остывший от эфира, тревожно загудел. Обернулись коллеги, подбежала Оленька Дмитриева, запричитала, засуетилась: «Валидол! У кого есть валидол!»
Юрий очнулся на кушетке в медчасти. Комитетский доктор Валентина Серафимовна держала его за руку, что-то говорила - быстро и совершенно неразборчиво. «Надо же, как плохо она говорит», - почему-то подумал Юрий.
А в его голове мистер Хайд злорадно нашептывал доктору Джекилу: «То ли еще будет! И тебя возьмут, и ты пропадешь!».
Фобии сошли на нет лишь к августу 1938-го. Помог в этом профессор Минц.