В своей жизни Минька Рюмин, подполковник МГБ СССР, ненавидел и боялся трех вещей: евреев, зубной боли и безденежья. А так как зубы у Миньки были гнилые и без конца болели, то первые две вещи он всегда отождествлял: где зубной врач — там еврей, там боль. К тому же штатный стоматолог спецполиклиники министерства, где подполковник стоял на довольствии, врач Цукерман, на этот раз заартачился. Ставить три золотые коронки на минькину нижнюю челюсть бесплатно, как проделывал это раньше по начальственному минькиному приказу, он ни в какую не соглашался. И ремонт подполковничьей челюсти грозил влететь Рюмину в такую копеечку, что Минька отказался, на прощание обматерив Цукермана и плюнув ему после полоскания рта на белоснежный халат.
И потом целую неделю не находил себе места. Впустую гонял подчиненных по этажам - служил Рюмин старшим следователем по особо важным делам Следственного управления МГБ, и в штате у него было человек пять, - цукал их, всячески придирался, орал, стучал кулаками по столу, швырялся в них чем под руку подвернется. «Цукерман, с-сука, - цедил при этом подполковник сквозь гнилые зубы, - я тебе это припомню, будешь еще у меня в ногах ползать, умоешься еще кровавыми соплями!..»
Челюсть ныла. Чтобы как-то унять боль, Рюмин садил рюмку за рюмкой, к концу службы надирался так, что шофер Николай с трудом затаскивал его на четвертый этаж. Прислонял к стенке, звонил в дверь. Лизонька Рюмина, молодая жена подполковника, принимала бесчувственное тело и вместе с шофером дотаскивала до супружеской кровати. Разоблачая мужа и стаскивая с него сапоги, Лизонька всей душой его ненавидела. Но целью Лизоньки Рюминой было стать не иначе как генеральшей. И, как ей представлялось, маленького роста, кривоногий и пузатый, всегда полупьяный или пьяный в дым, и по этой причине в постели никуда не годившийся, подполковник Рюмин для такой цели потенциально подходил.
Служила она все по тому же ведомству, что и Рюмин, делопроизводителем, носила форму и погоны. Излюбленным занятием этого молоденького симпатичного существа было наставлять рога мужу. Делала это Лизонька столь часто и самозабвенно, предпочитая служебные кабинеты, что у офицеров МГБ поиметь супругу старшего следователя где-нибудь на письменном столе давно перестало считаться забавой. Вершили они это исключительно из мести: карьеру Рюмин делал, ступая по головам сослуживцев. На Лубянке Рюмина презирали за дурной запах изо рта, пришибленный вид, вечную и бессмысленную матерщину и подхалимаж вышестоящему начальству. «Поднявшись на Москву» из северного Архангельска и прослужив в столице четырнадцать лет, к своим тридцати девяти Рюмин даже клички более-менее достойной не приобрел. Так все его и звали за глаза — Минькой. А сотрудники внутренней Лубянской тюрьмы, где содержалась рюминская «клиентура» от ареста до приговора, те просто боялись вспышек беспричинной злобы вечно поддатого и скорого на расправу подполковника. Оскорбить, унизить подчиненного, загрузить его тупой, невыполнимой работой для него было любимым занятием. А еще Минька любил лично зажимать подследственным пальцы дверью, бить их по головам утяжеленной свинцовыми пластинами папкой с бумагами, лить на них кипяток из чайника. Если дело вдруг «не шло» или шло медленно, старший следователь лично принимался за допрос. Как правило, результата он добивался.
И все же карьера никак не складывалась. В чине подполковника Минька застыл уже лет пять. Как он жалел, что 1937-й и 1938-й - годы, когда лейтенант госбезопасности Рюмин служил на строительстве Беломорканала и отправил на расстрел кучу зеков, получив за это два внеочередных звания и должность старшего следователя, - уже позади. Как он мечтал, чтобы эти годы повторились!
12 марта 1951 года Рюмин явился на службу с тяжелейшего перепоя и с флюсом на всю щеку. Полез в шкаф, выпил полстакана водки, занюхал рукавом. Долго сидел за столом, уставившись в одну точку, ожидая облегчения. Похмелье было тяжелым. Миньке грозило не просто увольнение из органов за утерю папки с совсекретными документами. Управление кадров МГБ вплотную интересовалось некоторыми подробностями минькиной биографии, сокрытыми Михаилом Дмитриевичем при поступлении на чекистскую службу. Папенька Миньки до революции был богатым скототорговцем (а Минька в анкете указал: крестьянин). Тесть - Лизонькин папаша - тот вообще служил у Колчака. За такую «биографию» светила Миньке знаменитая 58-я часть 2 - измена Родине. Таких «провинившихся» из Конторы не увольняли. Из Конторы таких выносили ногами вперед.
Рюмин, протянув руку, включил радиоприемник. Левитан читал последние известия. «А, этот жид, - вяло подумал Минька. - Голос Сталина, туда его растуда. Не Хозяина, конечно - жида. Вот попадись он мне на допрос - я б его заставил фальцетом петь!»
Какое-то время Рюмин, зажмурившись, мечтал, что бы он сделал еще с Левитаном, окажись диктор Всесоюзного радио у него на допросе. Потом достал из ящика стола папку, где лежали два прелюбопытнейших документа - показания подследственного врача- еврея Якова Этингера и письмо еще одного врача - кардиолога «Кремлевки» Лечсанупра Минздрава СССР Лидии Тимашук, собственноручно написанное ею в «вышестоящие органы».
Лидия Тимашук
Лидию Тимофеевну Тимашук - эту замечательную женщину, настоящую красавицу и настоящего, честного советского человека, Левитан встретил только раз в жизни, 14 января 1952 года, в эфирной студии Всесоюзного радио. В то утро в студию вбежал помощник председателя радиокомитета Мокшин и взволнованно объявил: «Товарищи, попрошу внимания! Сейчас у нас будет сама Лидия Тимофеевна Тимашук! Сами знаете, кто. Юрий Борисыч, ты объяви ее, она прочтет свою речь, а ты будь наготове, в случае чего, на втором микрофоне поддержишь, ладно? Ну, там, реплику, другую, мало ли, вдруг разволнуется».
В том, что Лидия Тимашук, врач-кардиолог Кремлевской больницы, читала заранее заготовленное, наверняка редактированное десятками кремлевских перьев выступление, Левитан нимало не сомневался. Он повидал сотни таких выступающих, которых, как правило, привозили в студию люди в чесуче. Все они читали по бумажке: кто механически, как автомат, кто вдохновенно, пламенно, как говорится, с огоньком.
Тимашук читала с огоньком и явно волнуясь. Глядя сбоку на ее раскрасневшиеся щеки, на аккуратную косу, уложенную венцом на белокурой головке, на большие синие глаза в опушке из темных ресниц, Левитан ловил себя на мысли, что она ему кого-то напоминает. Кого же?
Лидия Тимофеевна говорила во всесоюзный эфир ужасные вещи. Юрий старался ЭТО не слушать. Это была ложь - неприкрытая, чудовищная, потрясающая своей неотвратимостью. Красавица- врач бросала в эфир тяжелейшие обвинения против людей, многих из которых Левитан лично знал, когда-то с ними встречался, читал о них и слышал. «Дежа вю, - подумал Юрий, разглядывая оратора и при этом профессионально держа палец на кнопке резервного микрофона. - Это черт те что. Это уже было».
Мысленно Левитан пытался представить себе последствия выступления Тимашук. Однако истинных масштабов и последствий ее эмоционального, такого патриотического выступления он не мог предвидеть.
У подполковника Рюмина на руках были копии писем Тимашук, первое из которых адресовалось начальнику охраны Сталина генералу Власику, второе - секретарю ЦК партии Кузнецову. В них скромная врачиха из кремлевской больнички обличала группу медицинских светил, якобы залечивших до смерти лучшего друга и сподвижника товарища Сталина Андрея Александровича Жданова и более того - угрожавших здоровью, да что там здоровью - жизни самого товарища Сталина! «Профессор А. Виноградов (личный лечащий врач Хозяина, отметил в голове Рюмин) во главе террористической бригады врачей, тайно и с умыслом прокравшихся в ряды докторов Кремлевской больницы, - писала Тимашук, - поставили товарищу Жданову А. А. неправильный диагноз и назначили неправильное лечение, в результате чего товарищ Жданов скончался».
Рюмин прекрасно помнил врачиху. Он лично допрашивал ее года три назад, и кое-что в своих сигналах «наверх» Тимашук написала по его, подполковника МГБ, диктовку. «Красивая баба, - признал тогда Минька. - Какие груди! Какие бедра! Вот бы она меня полечила. Коса, глаза, ноги - все при ней, все при деле, и не еврейка причем, а настоящий советский человек».
«В результате электрокардиограммы, - еще раз прочел Рюмин показания Тимашук, - у тов. Жданова А. А. мною был установлен инфаркт миокарда в области левого желудочка и межжелудочковой перегородки. Однако врач Виноградов В. Н. не принял во внимание указанный мной диагноз и пренебрег им. В результате чего тов. Жданов А. А. не перенес операцию. Считаю, что Виноградов В. Н. совершил преднамеренный акт, в результате которого...». «Да уж, - подумал Минька. - Верно говорят: что ни красивая - то дура. Заладила, как попугай, «в результате того», «в результате чего». Переписать бы, да где ж эта Тимашук теперь?»
Рюмин точно знал, что оба «сигнала» кремлевской врачихи дошли до адресатов. Почему на них не отреагировали, почему положили под сукно, ведь «сигнализировал» он еще в марте 1948-го! - на эти вопросы Минька и не стремился искать ответы, прекрасно зная особенности своей Конторы и той, куда более главной Конторы, что располагалась напротив Лубянки, на Старой площади. «Не отреагировали - и хрен с ними, — признал Минька. — Вдруг понадобятся снова, кинутся искать: где? У кого бумаги? А вот они, бумаги-то, у подполковника Михаила Ивановича Рюмина, в шкапчике. А позвать сюда подполковника Рюмина! А поручить ему расследовать дело Виноградова и прочих жидов!»
В своих мечтах Минька вознесся так высоко, что вспотел. Чтобы освежиться, он еще раз слазил в шкаф, выпил еще полстакана. Но не полегчало, наоборот - поплохело ему, до зубной боли, до зубовного скрежета. Минька смертельно завидовал коллегам, откомандированным в Ленинград на раскручивание дела о заговоре против СССР высших номенклатурных лиц второго, после Москвы, города СССР.
«Ленинградское дело»
«Ленинградское дело» – череда судебных процессов конца 40-х - начала 50-х годов против партийных и государственных руководителей Советского Союза, родившихся или на момент начала следствия работавших в Ленинграде. Государственным обвинителем на всех процессах выступал генеральный прокурор СССР Арсений Януарьевич Вышинский. Все подсудимые - председатель Госплана СССР Н.А. Вознесенский, председатель Совета Министров СССР М. И. Родионов, секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии П. С. Попков, второй секретарь горкома Я. Ф. Капустин, председатель Ленго- рисполкома П. Г. Лазутин. Все обвиняемые 30 сентября 1949 года приговорены к расстрелу. В тот же день приговоры были приведены в исполнение.
Аресты «заговорщиков» - уроженцев Ленинграда - производились не только в городе Ленина, но и в Москве, Горьком, Мурманске, Симферополе, Новгороде, Рязани и в других городах СССР. Всего через суды по «Ленинградскому делу» прошли более 2000 человек. Расстреляны более 200.
В 1949-1950 годах на «Ленинградское дело» были брошены лучшие силы Следственного управления МГБ СССР по распоряжению министра Абакумова. Параллельно следственная машина госбезопасности разворачивалась против «безродных космополитов» - так советская печать окрестила известнейших деятелей науки, искусства, медицины, по пятой графе советского паспорта оказавшихся евреями. В Советском Союзе назревали новые громкие, «всенародные» процессы, подобные процессам 1935-1939-х годов. Эти процессы, как вздох, нужны были Сталину.
Вождь тяжко болел. Он был болен и подступающей старостью, и все отягчающимся маниакальным психозом. Внешне это выражалось в том, что Вождь становился все более подозрительным, скрытным, мстительным и злопамятным. В том, что получилась не та Победа, он винил не только себя, но и все свое ближайшее окружение. Политбюро он винил в том, что оно никчемно, льстиво, плохо управляемо, питается его величием и паразитирует на нем, Великом Вожде и Учителе. Армию и конкретно каждого из полководцев Победы, а Жукова - особенно, он винил в том, что его, Сталина, армия не дошла до океана, не перехлестнулась через него, что уступила америкашкам, англичашкам и французишкам Западную Европу и тем самым помешала его планам. Сталин люто ненавидел Жукова за то, что это Жуков был его, Сталина, правой рукой в окончившейся войне, что это Жукова армия не просто любила, а боготворила, в то время как его, Сталина, боялась. Сталин намеренно не пришел на парад Победы, поручив принимать парад Жукову. Сам закрылся в кабинете и все время, пока шел парад, слушал по радио репортаж с Красной площади. Слушая голос Левитана, Сталин думал о том, почему это происходит, почему он, Великий Вождь, вынужден сидеть в полумраке и тиши кабинета вместо того, чтобы снисходительно, с улыбкой, наблюдать с высоты Мавзолея, как к его ногам победители швыряют знамена и штандарты гитлеровских армий и дивизий. Сидя в кабинете, Сталин был взбешен тем, что в эти минуты миллионы там, за Кремлевской стеной, выкрикивают ему здравицы и благодарят его за Победу.
24 июля 1945 года в сотне метров от кабинета Хозяина, ничего не зная о чувствах, терзающих в эти минуты Сталина, Левитан читал репортаж с Красной площади, с парада Победы. Он едва сдерживал слезы радости и гордости - ведь это была и его, Левитана, Победа. Он приближал ее все тысячу четыреста восемнадцать военных дней и ночей, бессонных ночей, проведенных у микрофона, в душных или ледяных студиях, в ожидании звонка, пакета, телеграммы, приказа - события. Все это время Юрий жил лишь тем, что верил в Победу, верил в святость и непогрешимость Сталина - выдающегося полководца, непогрешимого руководителя.
В кремлевскую студию то и дело входили корреспонденты, радиоинженеры, обеспечивающие трансляцию с парада. «Где Сталин, почему его не слышно? Он будет выступать?» - спрашивал у них Левитан. Никто не мог ему ответить ни да, ни нет. Никто не знал, почему в эти счастливые для всех советских людей минуты Вождя нет на трибуне Мавзолея.
Сталин не считал происходящее на Красной площади победой. Он точно знал, что Победа Советского Союза в Великой Отечественной войне — это его, Сталина, личная неудача и поражение. Ведь он мечтал, он планировал не просто разгромить Германию, не просто разделить мир на две половины, а полностью и окончательно завоевать мир и подчинить его себе. Советский народ он винил в том, что тот радуется Победе, вместо того чтобы идти дальше, за океаны, делая мечту Сталина явью. Все, кто был виновен в том, что эта мечта не осуществилась, подлежали наказанию.
В конце 1970-х, читая мемуары одного из ближайших сподвижников Сталина и его преемника Хрущева, Левитан встретил там такое откровение: «После войны мы возвращались к мясорубке 1937 года. И. В. Сталин слабел физически, у него все чаще наступали провалы в памяти, и это приводило его в бешенство. И снова, как в 1937-1939 гг. указания о необходимости расширения этой людской “мясорубки” давались лично им, Сталиным».
Из мемуаров Н. С. Хрущева: «Сталин опасался появления на политическом горизонте лиц и групп лиц в партии, желающих вести партию к партийной демократии и демократизации общественного устройства и жизни в СССР».
Там же: «И. В. Сталин говорил, что народ - это навоз. Это бесформенная масса, которая идет за сильным».
Там же: «На одном из заседаний И. В. Сталин произнес такие слова: “Говорят, что победителей не судят. Нет - судят, еще как судят!”»
После войны Сталин замыслил новую чистку в высших эшелонах партии. Он более не отождествлял партию с властью, то есть - с самим собой. Власть - это только он. Все прочее несущественно. К тому же эта так называемая «советская власть», эти червяки, копошащиеся у его подножия, чувствуют себя победителями в войне. «Это они-то победители? Да кто они такие — эти жуковы- маленковы-молотовы? Жуков - маршал Победы? В Одессу его - пусть округом покомандует. Армия должна знать одного Верховного Главнокомандующего, и никаких жуковых, баграмянов и рокоссовских. Маленков, этот трясущийся от сала чинуша, эта Маланья (презрительная кличка Маленкова, данная ему товарищами по партии), только и ждущая, когда товарищ Сталин ослабнет, чтобы возглавить партию. Каганович - этот еврей, окопавшийся близ моего Олимпа. Этот старый маразматик Калинин, он же едва ходит, он же мумия безмолвная - вон, когда я приказал жену его, Катьку-эстонку, по 58-й запустить, старик даже не пикнул! Это по документам она эстонка, а поскрести как следует - типичная еврейка получится. Тоже мне. Всесоюзный староста. Всесоюзный старый болван! А этот Молотов Славка? Да это же агент американцев, мне же докладывали. Снять ко всем чертям, лишить всех заслуг и на свалку. Микоян? Армяшка хитро...пый, слабый, никчемный человечишка, за что я его держу - не понимаю. А Хрущ? Он же спит и видит, как меня подсидеть. Всю войну провел, держась за мои галифе, и туда же - орден ему, Героя ему!
Победители... Это они-то победители?! Всех под нож!»
Сталин понимал, что не бессмертен, и это тоже бесило его. Он точно представлял себе, какая жесточайшая рубка начнется в ближайшем его окружении за его, Сталина, великое наследство. «Стервятники! - часто думал Сталин, с ненавистью глядя на преданно (пока еще преданно!) ловящих взгляд его покрывающихся старческой катарактой мутных глаз верных друзей-товарищей Маленкова, Кагановича, Хрущева, Молотова, Берию. Последнего он ненавидел особо - этот враг грузинского народа, этот меньшевик, женившийся на Нинке Гегечкори, племяннице беглого грузинского подлеца Жордания, засевшего в Париже и оттуда угрожающего ему, Сталину! - этот развратник, пьяница, этот предатель и подлый мингрел Берия думает, что подмял под себя его, Сталина, армию и его славную непобедимую милицию. Вон, как хитро и злобно косится из-под пенсне, жирная, развратная свинья! Думает - вот умрет товарищ Сталин, и он, лживый негодяй Берия займет его место?!»
Именно последнее все более усиливало болезнь Сталина. Понимание того, что, едва он уйдет, эти стервятники начнут рвать на части его холодеющее тело, выедать ему глаза, выклевывать печень, что это им - негодяям, не стоящим и его мизинца, упадет в жадные лапы великое наследство. «Не бывать этому, - решил Сталин. - Я их всех уничтожу, всех до единого. А этого мингрела Берию в числе первых».
Сталин достал из ящика стола секретный донос. «Племянник Нины Гегчкори Таймураз Шавдия в октябре 1941 года сдался в плен немцам. После вербовки проходил службу в Грузинском национальном легионе на стороне Гитлера («И это в то время, как мой Яков, мой сын, также оказавшийся в немецком плену, не стал предателем, - думал Сталин, - этот гаденыш, племянник Лаврентия, воевал против меня?!»). Участвуя в карательных операциях СС против частей французского Сопротивления, Шавдия получил чин унтершарфюрера, был награжден медалью «Зеленая лента» («Каков подлец!»). В 1945 году пытался под видом советского офицера перейти линию фронта и ввести в заблуждение советскую контрразведку. Но был разоблачен.
Далее в судьбу эсэсовца Шавдия вмешался его близкий родственник, народный комиссар внутренних дел СССР Берия Л. П., отдавший приказ о переводе Шавдия из Москвы в Тбилиси и фактически освободивший предателя, помогший ему избежать ответственности («Мой сын, мой Яков, погиб, расстрелянный немцами!»). Пользуясь покровительством Берия Л. П., в Тбилиси Т. Шавдия вел разгульную жизнь. Будучи пьян, застрелил из пистолета девушку в ресторане, но избежал ареста, благодаря звонку Берия и личному вмешательству министра Госбезопасности Грузии тов. Рапава («Это заговор. Знаю я этого Рапаву, проклятый мингрел, это ведь он истребил всю кавказскую родню Серго Орджоникидзе! Расстрелять, всех расстрелять, немедленно!»).
Вызвав министра госбезопасности Абакумова, Сталин велел тому действовать. Короткое время спустя в Москву, в Лефортово, были доставлены видные партийные и государственные работники Грузинской ССР: Рапава, Шония, Шария и другие мингрелы, всего 37 человек. Так началось «Мингрельское дело», лично курируемое Сталиным.